Хазанов на юбилее Евстигнеева

Я смотрел, как репетировал Евстигнеев. Вы знаете, вот тут был разговор о том, что сказал, я не знаю. Чувство зависти. Просто, это первое, что первое чувство, которое тебя посещало. А потом ты понимал, как можно завидовать другим? Ну, завидовать можно, скажем, Рязанову, если он какой-то более приличный. А просто завидовать невозможно. Потом репетиции перенеслись на сцену. Мы с Сережей Луцким находились среди зрительного зала. И второй акт игроков начинался с фразы. Глоб, которого играл Евстигнеев и фраза звучала так: «Мне так опротивилось здесь жить». Я подошел к Сереже и говорю
- Вот, знаешь, так произносишь эту фразу, что, мне кажется, после этой фразы (это было начало второго акта) надо закрыть занавес и сделать антракт.
То есть такого е не было, чтобы акт состоял из одной фразы. Потому что это было до такой степени законченным по форме и содержанию. А потом, когда стали уже играть спектакль я так обижался на зрительный зал, что мне аплодируют после этой фразы. Я не могу понять, почему мне не аплодируют здесь зрители. И вы знаете, я только хочу сказать, что как-то так получилось. У нас был все-таки достаточно большой разрыв в возрасте. У меня никогда не поворачивался язык называть его Евгением Александровичем по той простой причине, что вот это ощущение не инфантилизма, а именно ребячество, дерзость. Что и составляет, на мой взгляд, суть актера. Пусть это, выражаясь математическим языком, условие необходимое. Конечно, недостаточное, но без этого ничего произойти не может. И вот я хочу вам сказать. Вот, значит, приходил в комнату 1 марта, когда был последний спектакль. 2 марта, значит, должен был Евгений Александрович улететь. Он за несколько дней до этого, значит, приходил и говорил: «Ничего с собой. Ничего нету с собой сегодня?». Я говорю: «Чего?». «Ну, чего-нибудь, чего-нибудь может с собой».
И вдруг за несколько дней он заходит в комнату и я говорю: «Есть с собой». Он говорит: «Нет, нет. Я решил до операции. Все, значит, со вчерашнего дня с этим все. И с завтрашнего дня курить бросаю до операции». И вот 1 числа он приходит в комнату, лежит пачка сигарет. И он так, как кот мимо сметаны ходит. И я вижу, что ему ужасно хочется закурить. Ну, ужасно. Я говорю: «Ну, что ты мучаешься? Возьми сигарету». Он говорит: «Нет, я нет». Потом он открыл пачку: «Я понюхаю только. Вот, знаешь». Я говорю: «Ну, не бойся. Ну, закури». Он кладет назад сигарету и говорит: «Я после операции все равно буду курить. Потому что это мне очень нравится».
Я вспоминаю, как он просил меня позвонить Ире домой, зная, что она очень нервничает по поводу предстоящей операции. И у меня было тоже ощущение такое. Все смешалось в голове. Кто-то сказал, что может не надо было уезжать. Бог его знает, меня тоже посетила эта мысль по той простой причине, что я очень активно участвовал в самой отправке Евгения Александровича. И после этого спектакля 1 марта я довез его до дома. Мы вышли попрощаться. 2 числа утром он улетел и я попросил своего приятеля, работающего в Шереметьево, чтобы он 1 числа приехал на спектакль. Я их познакомил и 2 числа, если я правильно понял, там была задержка самолета. Они сидели в зале ожидания и вдруг, когда мы уже попрощались, он так на меня посмотрел. А я все время до этого мучился, что надо делать, как это играть. Он говорит: «Что ты себя мучаешь? Ты иди игра». Это только ему было подвластно, не мучиться, а пойти играть. И он так вдруг посмотрел и говорит: «Понял, иди и играй». И так уже все, я пошел к машине. Он мне говорит: «А может все-таки, даст Бог, получится мне без операции обойтись». 4 марта, когда была годовщина смерти Евгения Александровича, я был в Майами. Во время концерта я сказал, что сегодня год как умер Евгений Евстигнеев. Я не требовал и не просил, я вдруг увидел, как весь зал встал. Я понял, что он действительно Божий посланник.
Я очень завидую тому человеку, в котором селится душа жилья.